Безрадостность. Сонет.
     Воздушность.
     Прощание.
     Безглагольность.
     Подневольность.
     Каторжник.
     Выбор.
     Отдать себя.
     Тише, тише.
     Печальница.
     Царство тихих звуков.
     Болото. (с)

Ты кричал. Ты рвал на куски свои легкие и глотку. Ты извивался, словно змея, запрокидывал голову и корчился в изнеможении. Твое тело ныло в ответ на грубые прикосновения голых камней, но эта боль помогала выжить. Ты не слышал собственного голоса — только хрип и сдавленный свист. Ты плакал и стонал. А потом замолчал, чтобы позднее все повторилось, чтобы позднее все повторилось не с тобой.

Ты вспоминаешь это, вприпрыжку проносясь между лоскутами порванных разноцветных тканей, между сотней металлических и деревянных обломков, между стонущими телами. Ты слышишь крики, ты чувствуешь кожей ужас и страх, и волна торжества поднимается внутри тебя, бурлит, и накрывает с головой. Ты на миг теряешь здравый смысл: прячься, пока не поздно. Но уже поздно, дело уже сделано, и в черном небе, рядом с полной, молочно-белой луной уже сияет метка. Черная метка. Твоих рук дело. Здесь, в эпицентре этой суматохи, ты останавливаешься, чтобы перевести дух. Капюшон мантии-невидимки, так заботливо скрывающая тебя от посторонних глаз, чуть сползает, обнажая твое изможденное лицо. Тебе уже не хочется скрываться — ты и так скрывался слишком долго — так что если вдруг кто-то узнает тебя в толпе, ты будешь даже рад. Тебе, Мерлин, так нравится этот спертый воздух, наполненный гарью и ужасом, ты так соскучился по крикам, по голосам... Ты впервые видишь рядом с собой не своего эльфа. Ты впервые свободен, впервые вырвался из того места, что было хуже, чем Азкабан, что носило уютное название «дом». Дом по обыкновению выглядит несколько иначе, чем темная комната, а уют ощущается совсем не так, как Империус у тебя в голове. Но это все в прошлом, и ты можешь позволить себе слегка коснуться того, что было. Пожиратели, которых ты видел здесь, точнее сказать, предатели Темного Лорда, которые посмели здесь находиться, напомнили тебе кое о чем. Конечно, сами они в ужасе разбежались, как крысы, визжа и перепрыгивая друг через друга, только завидев в небе очертания Черной Метки... разбежались по домам, но кое о чем они заставили тебя вспомнить. О том, что здесь есть старые друзья, которых стоит навестить.
Да, ты думаешь о Нарциссе Блэк. Точнее, уже Малфой. Забавно было узнавать о том, что произошло за эти годы с твоими друзьями из уст полупьяного домовика. По твоему приказанию она рассказывала тебе о них всех, воровала газеты с отцовского стола, подслушивала кое-что, подсматривала... и ты не совсем не в курсе событий этих пятнадцати лет. 
Почему именно Нарцисса? Потому что тебя сжигает изнутри любопытство, потому что хочешь посмотреть на ее реакцию, потому что хочешь... потому что хочешь ее, Барти, все еще хочешь.
Найти нужную палатку не так-то сложно, потому что отец говорил кому-то о Малфоях, пока ты невидимой тенью шатался за ним, завернутый в мантию с головы до пят. И ты внимательно его слушал. Как всегда. Ты пробираешься сквозь груду обломков и, наконец, оказываешься напротив их палатки, откуда пробивается еле заметный желтоватый свет. Дуновение ветра — и ты внутри. Все та же невидимая тень.
Она ничуть не изменилась, -  подмечаешь ты, наблюдая за тем, как Нарцисса возится с какими-то банками у плиты. Немного странная картина... Это должен делать их домовик или кто-нибудь еще, но не она, не с ее белоснежной кожей и тонкими пальцами. Ты сбрасываешь на пол мантию, и продолжаешь наблюдать. Ее движения плавные, но ты все-таки подмечаешь нервное подрагивание ее рук: еще бы, муж и сын неизвестно где... Но ты бы смог ее утешить.
Внезапно она произносит твое имя. Так, как раньше. И ты невольно вздрагиваешь. Подходишь ближе. Удивление на ее лице... ты делаешь несколько шагов вперед и позволяешь себе легкую, чуть болезненную улыбку — нервное подрагивание уголков губ.
- Барти? Барти мертв, не так ли? Ты должна была это знать, Нарцисса... Малфой. Тогда кого ты зовешь?.. — ты проводишь пальцем по ее щеке, - кожа нежная и тонкая - чуть приподнимаешь подбородок, заставляешь смотреть тебе прямо в глаза, говоришь вкрадчиво, почти шепотом. - Но не будем о грустном и печальном, я не смею сомневаться в том, что ты не пролила и слезинки, узнав о моей внезапной кончине в стенах проклятого Азкабана... но это, кажется, было так давно... По мне, вечер сегодня слишком красочный, чтобы еще и ворошить прошлое, воскрешая давно мертвых друзей из могилы. Прости... наверное, я начал слишком грубо, а ты ведь была так любезна... даже приготовила мне кофе... и, кажется, даже мой любимый. — отходишь от нее на шаг, принимая из рук чашку. Ты и не помнишь, что когда-то любил. Винки отчаянно пыталась воскресить в тебе остатки памяти, каждый день любезно (могут ли домовые эльфы иначе?) готовив для тебя что-нибудь новое, при этом неустанно повторяя своим визгливым голоском: «мастер Барти, ваш любимый пудинг!», «мастер Барти, индейка!» - для тебя все это имело одинаковый вкус — никакой. И Мерлин знает, что еще там было, в этом бесконечном списке, но не было только этого кофе. Только сейчас, сжимая холодными пальцами горячие стенки чашки, ты вспоминаешь, что если сделать глоток — непременно почувствуешь горький кофейный вкус (ты, кажется, никогда не добавлял туда сахар), чуть приглушенный теплой волной ванили и еще каких-то неизвестных тебе терпких трав. И почему эльф о нем не вспомнила? Ты вспоминаешь, что если сделать глоток — то тепло разольется по всему телу, то тебе станет лучше.
- Давай попробуем сначала. Я галантно поздороваюсь, если ты позволишь... Признаю свою ошибку, нельзя вот так без стука врываться в чужой дом... Итак, добрый вечер, Нарцисса. Прекрасно выглядишь... чего, наверное, не скажешь обо мне, хотя я, спеша на матч, надел свой лучший костюм... нельзя пропускать такое событие или же встречать его в тряпье. Я думаю, твой муж меня поддержал бы... Так о чем это мы? Ах, да... столько лет не виделись... Ты скучала? Вижу, что скучала... и, кстати, спасибо за кофе.

Прикосновение холодных пальцев, которых ты не знал вот уже более пятнадцати лет, одурманивают похлеще этого кофе, аромат которого теперь, кажется, повсюду. Тело мгновенно отзывается на те скудные ласки, которые дарят тебе эти бледные, почти прозрачные пальцы. Твое тело. Поразительно, как скоро оно тебя выдает, как скоро твое нутро словно бы пронзают сотни могильных червей, закручиваются спиральками-бесконечностями и копошатся у тебя внутри, не дают покоя. Внизу живота разливается приятное тепло, которое тут же отзывается и слабой, ноющей болью, и что-то так нудно-тонко потягивает. Адреналин мгновенно выплескивается в кровь, разжижает ее, гонит ее быстрее и быстрее по венам и артериям, сердце стучит будто бы чаще, замирая с каждым ударом. И это всего-только одно прикосновение!.. Ты жадно облизываешь пересохшие губы, твой взгляд скользит по белоснежной коже Нарциссы, а язык во рту слегка касается неба, словно бы уже пробует на вкус этот жемчужный бархат. Она делает шаг назад, убирает руку, но уже слишком поздно. Нарцисса дернула этот невидимый рычаг, ворвалась в личное пространство, и твое тело отозвалось. Тело отозвалось, Барти, но твой разум молчит. Ты знаешь, что здесь тебя держит только твое тело.. Тогда зачем ты взял эту проклятую чашку? Зачем впустил в себя эти воспоминания? Почему как-то смутно и глубоко ты чувствуешь давно забытый стыд? Как будто то, что ты старательно убивал в себе, заколачивал, закапывал, не то что бы рвется теперь наружу.. нет.. раздражающе-тихо шепчет: вспомни обо мне. И ты отмахиваешься от него, словно от назойливой мухи, но в голове, в воспаленном мозгу звенит тонко и ясно: вспомни, кем вы были.. Такие мысли только все испортят. Это мимолетный шорох, на который ты не станешь обращать внимания: есть ты, есть твое тело, физиология.. называй, как хочешь, суть одна — ты пришел не для задушевных бесед и вполне обойдешься без длинных вступлений. Твоя дряхлая память, вся в незаживающих язвах, кровоточащая и смердящая, сама придушит эти слабые попытки воззвать к прошлому, сама потушит этот тусклый свет, этот проблеск из прошлого, насквозь пропитанный ложью.
Нарцисса по-прежнему тонкая, изящная. Ты не умел говорить так, как говорят эти аристократы, и часто у тебя не хватало слов, чтобы описать ее красоту, чтобы высказать свои чувства. Тебе непременно казалось, что ты будешь выглядеть смешно и глупо. Детская наивность четвертого этажа восточного крыла. Детская любовь. Детские поцелуи. Сейчас тебе не нужны красивые слова и едва ли тебя что-то может смутить. Ты подходишь ближе, берешь ее руку в свою, чувствуешь острые костяшки бледных пальцев, холод.
- Помнится, Регулус Блэк, твой брат, еще один грязный предатель, учил меня кое-чему, - ты нервно сглатываешь, делаешь краткий вдох - один-два удара сердца - едва касаешься пальцами своих приоткрытых губ, а затем ухмыляешься, вспомнив ту, прошлую жизнь, - я имею ввиду мои манеры, которые, увы, все еще оставляют желать лучшего.. о чем думает этот наш Министр? После Азкабана узники выходят совершенно дикими, и вовсе забывают, как общаться с приличными женщинами.. тем более, если они по ним так скучали.. — подносишь ее руку к губам и осторожно целуешь — всему свое время. Не сомневаешься, что ее слова — ложь. Но тебе они не нужны, эти слова. Тебе не нужны слезы или глупые утешения. По крайней мере, не от нее. Ей нужно бы сохранять это свое хваленое достоинство.. А вот о ее чести позаботишься ты сам. Удивительно, как покорно она протягивает руку, как спокойно смотрит тебе в глаза. Как будто ты не восставший из мертвых преступник и убийца.. Это даже слегка задевает.. Тебе нужен страх. Страх в ее глазах. Страх и подчинение.
Ты целуешь ее запястья, такие тонкие. Ты мог бы сжать их и сломать ей руки. Ты целуешь эту белоснежную кожу, едва касаясь кончиком языка, чувствуешь знакомый запах, слегка горьковатый вкус. Ты мог бы ее убить. Потом тебе кажется, что пора бы заканчивать со всеми этими нежностями.
Одной рукой ты притягиваешь ее к себе, другой — убираешь волосы с лица, чтобы видеть ее глаза, и тихо, вкрадчиво шепчешь.
- Я хочу видеть, как ты скучала. – поддаешься вперед. Твой поцелуй, краткий и жесткий, твой язык, требовательный и быстрый, ты весь — словно голод, боль, ужас и смерть. Ты хочешь выразить что-то - ей, им всем, себе — но не понимаешь, что. Ты касаешься рукой до ее ключиц и тонкой шеи. Ты мог бы ее придушить. Но тебе не так уж и хочется. Быть может потому, что у тебя были те два месяца с ней, Нарциссой Блэк. Может потому, что она теперь уже Нарцисса Малфой, жена Пожирателя.

вот оно, пришло,
всё, что только снилось очень глубоко (с)

Это похоже на сон, такой тонкий и эфемерный с одной стороны, и на какую-то чудовищно извращенную реальность — с другой. Та часть тебя, которая еще относится ко всему происходящему как к первому, тот Барти, что остался там, в школе, невинный и пугливый, видит лишь точеную фигуру в отблесках приглушенного света такой, что мог бы взять  акварельные краски и парой легких мазков отобразить на зернистой бумаге цвета осени: душистую золотую листву и сочную черную землю, нагретые последними лучами солнца. Это именно то великолепие, которым восхищаются обыкновенно поэты, художники  и все те, кто в душе еще - невинные мальчишки. Но реальность — совсем другое. Реальность — это женщина, от которой за версту несет желанием и безумием (кажется, это было заразным). И это тоже вдохновляет... Какие краски бы ты выбрал, Барти?.. Нет, не то, ты сказал бы: к Мерлину всю эту живопись.
Она смеется, и твое сердце колотится в такт с ее безудержным смехом, стучит в унисон подрагивающим огонькам тусклых свечей, ухает вниз и подпрыгивает вверх. Ее тело, Мерлин, ее тело! Ты вишь каждый изгиб, каждую линию под тонкой тканью, видишь, как вздымается ее грудь, как она трепещет при каждом вздохе. Линии бедер безупречны, словно бы скульптор только закончил их шлифовку. Идеально. Но тебе нет до всего этого никакого дела. То есть, ты стараешься себя в этом убедить. То, что она может тебе сейчас дать, ты мог бы взять и у любой шлюхи в Хогсмиде, то,что тебе действительно нужно — еще впереди.
То, что она начала играть не по правилам, нарушила какой-то предопределенный ход событий, только раззадоривает, подбадривает, возбуждает физически, но внутри ты холоден. Холоден и спокоен, словно питон, в ожидании жертвы.
Ты обходишь ее со спины, берешь за плечи, и прижимаешь так крепко, что хрустят суставы твоих тонких пальцев. Ты опрокидываешь ее голову чуть назад, наклоняешься и шепчешь.
- Если ты так просишь, Нарцисса Малфой, ты будешь кричать. От боли, ужаса и всего того, что сокрыто в тебе, такой невинной снаружи и, как я вижу, такой испорченной внутри. Я убийца, Нарс, и мне нечего терять... Но что здесь делаешь ты? — Ты вдыхаешь запах ее волос и кожи на висках, там, где едва выступают капельки пота. Чувствуешь прилив возбуждения и то, как напрягается все твое естество. Но разум, если его еще можно так назвать, твой потерянный рассудок говорит: «съешь все овощи и, может быть, получишь десерт»* - Неужели наш Люциус уже не может доставить тебе удовольствия и ты кидаешься в объятия к только что восставшему из могилы призраку прошлого. Гляди, с меня еще земля не осыпалась. — Конечно, это ложь. Ты в более чем добром здравии, из плоти и крови, если не считать того, что только что избавился от Империуса в своей голове. - Я тебя не узнаю. Неужели все так на столько плохо? — Ты сжимаешь ее плечи еще сильнее. Кричи, Нарцисса, если тебе так угодно. Только никто тебя не услышит. Это больше, чем наслаждение — сломать, растоптать. Это больше, чем физическое возбуждение — это сущность, твоя и ее. Быть жертвой, захлебываться в собственной крови, но испытывать несомненное удовольствие — ты знаешь, каково это. А какого быть по ту, другую сторону — нет. Ты выбрал Нарциссу не случайно. Конечно, она не стала бы сдаваться так легко — вот, что тебе нужно. Сопротивление. Последние вздохи, это невесомое трепыхание — пустое сотрясание воздуха, но, вместе с тем, сама жизнь. Ты можешь поймать ее в свой кулак, сжать крепче — и она уже не ускользнет. Можешь отпустить на волю. Свобода и выбор. Не просто акт и физиология, нечто большее. Дело даже не в самом страдании и причинении боли — это твой личный спектакль, твой час, твоя доза страха в чужих глазах — несомненное удовольствие.
Она хороша как никогда. В тонком платье, и сама вся тонкая. Твоя ладонь ложится ей на грудь, чувствуешь тепло ее кожи. Спускаешься ниже: от солнечного сплетения до внутренней стороны бедер — один удар твоего сердца, один взмах ресниц. Она все еще стоит к тебе спиной, и твои руки лежат на ее бедрах. Ты чувствуешь тыльной стороной ладоней почти выпирающие кости. Целуешь ее в шею — она по-прежнему стоит спиной. Так нужно. Знаешь, что-то подобное делают с хорошим вином. Сначала это — измельченные ягоды. Растоптанные. Кровавый сок. Потом — все те внутренние процессы, от которых повышается градус. А вот за тем — твое опьянение. Апогей. Вершина. Кульминация. Кульминация — ее глаза. Повернись и посмотри.
Но хорошее вино должно настояться, и ты ласкаешь ее кожу языком, оставляя пошлые кровавые следы. Языком, Барти, языком, иногда язык — оружие пострашнее палочки.

*спасибо Стиву.