Момент, когда ночь переходит в утро, прекрасен. Тьма уходит, остаются тишина и покой, нет дневной суеты, улицы пустые. Марлен нравилось возвращаться домой в это время и лучше пару кварталов проходить на своих двоих. Еще неплохо было часов в шесть-семь, на каких-нибудь маггловских автобусах, электричках, когда редкие сонные маглы ехали на работу и странно смотрели в её сторону, это было весело.
Впрочем, сегодня Марлен не до утренней прогулки. Ей бы домой поскорее, зайти тихо, не разбудив никого, обработать царапины на руке и постараться выспаться за несколько часов: Аврорат еще никто не отменял. Так что девушка аппарировала прямо к дому, калитка а потом и дверь отворились почти бесшумно, скрипящих половиц у них в полу не было, оставалось только не поскользнуться на лестнице, и план бы удался, но… Но на кухне кто-то был, на это указывал еле слышный шелест, будто кто-то не мог оставить в покое листы пергамента, и широкая яркая полоса на полу прихожей.
Кто-то из родных не спал. План Марлен провалился с треском. То есть на самом деле со вздохом, который девушка издала, поправляя рукав толстовки, чтобы закрыть царапины. Они были мелкие, неглубокие, кровь остановили сразу заклинанием, а потом отправили по домам, как и всех остальных. Если покапать настойки бадьяна, то и шрамов не останется, не от заклятия же порезы, от заклятий она уворачивалась. Прекрасными порезами она обязана разбитому окну и осколкам стекла под ним. Девушка перекатывалась по ним пару раз.
Ерунда.
В этот раз была ерунда. Численный перевес орденцев и эффект неожиданности. Быстро, безболезненно и без потерь. Они сегодня дольше в штабе сидели, разбирались в каких-то бумажках.
Ерунда.
Наличие кого-то из близких на кухне может стать куда большей проблемой.
Марли не в новинку было возвращаться под утро, но не с заданий же. Да и родные-хорошие обычно спали, и не задавали лишних вопросов. А сейчас она не знала, что отвечать, если возникнет вопрос, где она была. Врать не хотелось.
Младшая МакКиннон тихо и осторожно вступила на освещенную часть пола и на мгновение зажмурилась. После уличных сумерек и полумрака коридора искусственный свет казался слишком ярким. И в этом ярком свете без труда угадывался женский силуэт. Марлен остановилась в дверном проеме и замерла.
- Мам? – негромко, в голосе легкое удивление и капелька необоснованного беспокойства. Мама не похожа на человека, вставшего посреди ночи, чтобы выпить воды. Мама выглядит уставшей, будто не спала всю ночь. Быстрый взгляд на стол: несколько листов пергамента. В голову тут же полезли смутные сомнения и догадки, беспокойство в душе невольно стало сильнее. Марлен чуть нахмурилась. Что-то не так.

Опасения не успели толком оформиться в голове, догадки не начали принимать материальную форму, а ей уже задали вопрос, расставив тем самым все по местам. Рассказать она должна была одну простую вещь, причем рассказать давно. Но как, как можно было это сделать? Привет, мам, пап, я вступила в Орден Феникса. Теперь я буду не только подыхать на тренировках в Аврорате, чтобы потом стать пушечным мясом, но и участвовать в деятельности подпольной организации, не ждать приказа от Министерства, не создавать иллюзию бурной деятельности, а реально бороться с Лордом-змеиная-морда.
Это звучало настолько потрясающе, что вопрос, говорить или нет, вообще не возникал. Порой становилось немного стыдно, но факт существования Ордена нужно было держать в секрете, да и родителей хотелось уберечь от всего этого. Особенно, маму. Ей кошмаров в Мунго каждую смену хватает.
Марлен, не двигаясь, стояла в дверном проеме и старательно не смотрела маме в глаза.
Можно было коротко ответить «нет», добавить, что она очень устала и хочет спать, и уйти, делая вид, что не замечает взгляд матери. Можно было вообще не заходить на кухню, быстро вбежать по лестнице на второй этаж, в свою комнату, и тогда не было бы ничего. Мама вряд ли стала бы подниматься, поднимать шум. Нет, тогда разговор перенесли бы на утро, а к утру можно было бы что-то придумать. Но и первое, и второе было бы омерзительно трусливым поступком. Марлен так не привыкла, Марлен привыкла отвечать за свои слова и действия. И в этот раз она не строила иллюзий, что ей удастся долго что-то скрывать, никогда не удавалось, не от мамы. Всегда получалось так, что Анна МакКиннон все узнавала первой.
Но все же это тяжело.
Тяжело признавать, что она недоговаривала, что в какой-то степени обманывала свою семью. Эта мысль проскальзывала в голове и раньше, но не так остро, раньше Марли не стояла под маминым пристальным взглядом, не подбирала лихорадочно слова. Настораживал и голос, усталый. Лучше бы там проскальзывали истеричные нотки или с трудом сдерживаемое недовольство, тогда можно было бы понадеяться, что мама вспыхнет, а она бывала иногда темпераментной, первый раз в жизни отчитает дочь со всей эмоциональности и чувственностью, а потом успокоится и отправит как всегда к отцу, пусть разбираются, и они разберутся.
Но на это нет надежды, и нужно было что-то отвечать, а не стоять как каменное изваяние. Марлен открыла рот, но не смогла издать ни звука. Все, что вертелось на языке – одни сплошные дерзости, выработанная множеством хогвартских перепалок привычка. Она скорее захлебнется собственной язвительностью, чем ответит маме что-то подобное. К старшим нужно с уважением, к родителям тем более; в крайнем случае, дерзить можно было папе, когда они спорили на повышенных тонах, маме – нет, маме никогда.
Марлен молчала, решила, что так будет лучше, решила не спорить с тем, что нужно снять толстовку. Только мысленно отправила к Мерлину способность мамы знать все, всегда и про всех. МакКиннон иногда казалось, что Анна либо легилимент, либо профессиональный маггловский шпион. Как иначе объяснить это всеобъемлющее знание?
Палочка из левого рукава отправилась на стол, потом сама толстовка начиная с левого рукава, переступая через собственное упрямство и дикое желание отказаться от этой затеи. Но нет. Мама знает и вся разница теперь заключается лишь в том, скажет Марли сама или поведет себя как трусиха.
- Ты же знаешь, – когда толстовка закрывает кухню, маму и её взгляд, думать становиться проще. Голос не дрожит, и нет в нем никакого вызова. Марлен старалась, Марлен взрослеет, кажется.
- С какого момента мне рассказывать? – стоп. Не снятая до конца кофта виснет на правой руке, предплечье закрыто.

Когда площадь соприкосновения руки и толстовки превратилась в идеальный ноль, чувство было такое, будто Марлен раздели, не просто забрали кофту, а полностью. Мало того, что она без своих толстовок жизни не представляла, тут еще и царапины ничем не прикрытые, и за них было стыдно. Она не хотела, чтобы мама волновалась, у мам ведь при виде любой травмы ребенка сразу самые ужасные варианты в голове. Царапина – заражение крови, синяк на боку – внутреннее кровотечение, упал с метлы – перелом и сотрясение мозга. Марли проклинала себя за привычку закатывать рукава на всей одежде, если бы не это, то и рука была бы целая. Проклинала себя за то, что отправилась домой, когда можно было навестить брата и вернуться домой на следующий день, после Аврората и с идеально гладкой кожей на руке, может, тогда повезло бы больше, мама бы немного успокоилась и не была бы настроена так решительно. Поздно что-либо менять. Она пришла, её лишили последней надежды, одежды.
Такого поворота событий марли никак не ожидала, но это была уже не просто сухая усталость, и немного радовало. Впрочем, дальше хуже.
В ответ на фразу про квиддич последовал лишь жутко недовольный взгляд и какое-то сдавленное фырканье. Если бы девушка ставила маму в известность о каждой подобной травме, то у Анны МакКиннон накопилась бы приличная стопка писем: полное собрание всех царапинок и синяков Марлен. А то, что было с рукой сейчас, по меркам младшей МакКиннон приравнивалось именно к синякам. Подумаешь по стеклу пару раз прокатилась, да там даже крови не было почти.
Мааам, не преувеличивай, - театрально закатить глаза, с шумом отодвигая стул и усаживаясь так, как просили.
И молчать, молчать, молчать, гипнотизируя угол кухни, прожигая взглядом дыру в стене. Что она там думала? Взрослеет? Как бы ни так.
Ей бы выкрикнуть, выплеснуть все наружу, но нельзя же, никак нельзя. Папа может проснуться. Это не причина, и мысль вообще ни к месту, но почему-то успокаивала. Сделав пару глубоких вдохов, Марлен смогла заговорить. Негромко и ровным голосом, но нотки еле сдерживаемого недовольства все равно проскальзывали.
- Я не могу сначала. Я не знаю, что считать началом, - девушка наблюдала, как мама призвала стекляшку с каким-то лечебным зельем и принялась обрабатывать руку, она не сопротивлялась, хотя соблазн был. - Осень прошлого года, когда, немного освоившись в Аврорате, поняла, что методы Министерства меня не совсем устраивают, и что я не согласна ждать несколько лет, прежде чем смогу реально что-то сделать. Или, может, седьмой курс в Хогвартсе, - Марлен поморщилась: кажется, в одной из царапин остался осколок, и мама его только что извлекла, но лицо тут же приняло прежнее выражение, - когда столкновения между чистокровными и магглорождеными, кажется, дошли до предела. Или третий. Меня попросили молчать и не вмешиваться, ведь родители у меня грязнокровка и предатель. И не надо на меня так смотреть, я цитирую.
Девушка отвернулась. Она, правда, не знала, когда все началось.
- Мам, давай не будем делать вид, что ничего не происходит, ты читаешь газеты– поворачиваясь обратно и вырывая руку. – Я просто не могу оставаться в стороне.
Марлен даже вслух ничего не пришлось произносить про Орден, но короткая фраза все равно далась с трудом. Да проще было Сириусу сказать, что он ей не просто друг, чем произнеси то, что она сейчас сказала. И смотреть при этом в глаза.

Мам, я понимаю. Я все понимаю, ты должна знать. Мама, мне очень стыдно, что я не рассказала. Ты учила меня быть честной, а я посмела скрыть от тебя такую важную вещь. Мама… Не считай, что это была трусость, нет, мне не страшно тебе рассказывать, я не боялась, что ты рассердишься. Я только боялась, что ты будешь волноваться, твои нервы поддаются проверке каждый день в Мунго, ты переживаешь за папу, за Дориана, за меня. Ты переживаешь за Сириуса и за Джеймса, и за Лили, я точно знаю, тебе не все равно. Переживаешь за своих пациентов в больнице, за бывших пациентов, за своих друзей. Я не хотела, чтобы ты переживала еще больше. Мне очень стыдно, мам. Прости меня.
Марлен хотелось уткнуться в мамино плечо, шептать ей эти слова, Марлен хотелось плакать. Марлен хотелось, чтобы смесь разнообразных эмоций вылилась наружу, чтобы не сдерживаться, чтобы снова быть той маленькой девочкой, которая позволяет заплетать себе косички.
Поздно.
И дело не в том, что она большая девочка, а большие девочки не плачут и не обнимают родителей. Нет. Дело в том, что она взяла на себя смелость решать сама, она приняла решение, она ввязалась в эту войну, она не говорила родителям. Она решала сама, она сама посчитала себя достаточно взрослой, и снова становиться малышкой - нечестно. Нечестно будет уходить от темы. Расплакаться – самый простой выход, после слез разговор будет замят, мама пожалеет, погладит по голове, скажет, что все будет хорошо и отправит спать. Но отвечать за свои поступки все равно придется, через день, через два. А за «хорошо» нужно бороться, что она и делает, больше полугода.
Больше полугода она скрывала правду больше полугода, хватит.
Марлен не будет бегать от собственной матери. Марлен должна все рассказать, чтобы не обманывать никого больше, что мама себя не обманывала.
Честность – твой новый Бог.
Марлен слушала маму и просто кивала. Сидела и кивала головой, как старинный китайский болванчик, пыталась унять бурю эмоций и сомнений.
Она устала. И если бы не свойственное запредельное упрямство, то наверняка сдалась бы, не выдержала, бросила, наплевала. Марлен держалась на родовом упрямстве, держалась за мысль, что нужно рассказать, а не уходить от темы. Нужно доводить начатое до конца, этому, кстати, тоже родители учили. Научили.
Собраться с силами, она же сильная, да?
- Орден Феникса, если ты хочешь знать название. А вообще Дамблдор. Я… мы пошли к Дамблдору. Он сказал, что если… если мы хотим бороться, то он знает как, он найдет для нас занятие, - получалось сбивчиво. Мысли не путались, нет, мысли были предельно ясными, слишком четкими и определенными. Ничего сложного, пересказать события, что еще не стерлись в памяти – с этим она справлялась. С гремучей смесью эмоций было сложнее. Если бы эмоции имели форму, это точно был бы клубок змей, и обязательно на морском берегу, в том месте, где волны заворачиваются. Чувство вины, желание все бросить, желание молчать, неуместные приливы нежности, беспокойство, усталость, которая не эмоция и даже не чувство, но она тоже там. Контролировать себя и сдерживаться у младшей МакКиннон получалось плохо, исключений не было, голос дрожал.
- Мам, не думай, пожалуйста, не думай, что он сразу отправил вчерашних школьников в гущу событий. Мы были в стороне, достаточно долго, мы наблюдали, не участвовали в сражениях. Хотелось, очень, но не пускали. Дамблдор хотел, чтобы у нас был выбор: участвовать или отказаться. Это наше решение, - недолгое замешательство. -  Это мое решение.
Рассказывать было страшно. И вовсе не потому, что был риск в кои-то веки вызвать мамин праведный гнев. Рассказывать было страшно, потому что, зная Анну Маргарет МакКиннон, не стоит надеяться, что она сможет остаться в стороне.
Марли, конечно, папина дочка, но миссис МакКиннон не зря училась на Гриффиндоре.

офф: меня унесло.

Мама согласилась слишком просто, слишком быстро. Так не должно было быть, это неправильно, и спокойный голос тоже был каким-то неправильным. Марлен удивилась бы, но голова была занята другим. Были новые вопросы, на которые нужно было отвечать, а девушка не знала что. Поэтому молчала, только опустила глаза. Но ведь это тоже ответ.
Они все там. Джеймс, Сириус, Лили, Ремус, Питер, Бенджи, Алиса, Фрэнк, Доркас, Эммелина, хотя последних двух Анна вряд ли знала.
Они все в это влезли.
Мама совершенно зря спрашивала.
А на счет родителей… Марли мало, что было известно. Родителям Сириуса глубоко наплевать на все, что связано с их сыном, родители Лили не из этого мира, даже если они и знают – это не их война. Про остальных она честно не знала. Они ни разу не говорили об этом. У всех разные семьи и разные отношения с родителями, поэтому каждый разбирался сам, или не разбирался.
А орден… орден - секретная организация, и чем меньше людей знает о её существовании, тем лучше.
Марлен разрывалась, находясь между двух огней, и из двух зол выбирала меньшее. В Ордене её поймут, она уверена, ведь Анна МакКиннон и так знает все про всех и умеет хранить секреты. Поэтому она рассказывала, сначала крайне неохотно, потом смирившись, рассказывала потому, что скрывать правду не было сил, потому, что знала: запретить ей все равно не смогут. Даже если запереть в комнате и сделать так, чтобы из дома нельзя было аппарировать. Она сбежит, по-маггловски на веревке из простыни спуститься из окна, улетит на метле, сбежит даже если отобрать палочку, придумает что-нибудь, но сбежит. Сидеть взаперти, зная, что происходит в Англии – худшая из пыток.
Следующий вопрос ставил в тупик. Слишком в лоб он был задан, слишком сильно раздражал спокойный мамин голос, и слишком просто, к удивлению Марлен, нашелся ответ. Все было слишком.
- Дамблдор знает, потому что Дамблдор знает, с кем мы имеем дело и чего можно ждать. Дамблдор не скрывает правду и не кормит нас иллюзиями о сохранении спокойствия, как это делает Министерство посредством «Пророка». Как мы боремся? - Марлен теребила низ майки, изредка бросая взгляды на мамину спину. Мудрая мама заваривала чай. -  Там ведь не только я, не только наша компания, там есть другие люди, старше, опытнее. Все занимаются разными делами. Кто-то добывает информацию, - Марли никогда не нравилось слово «шпионить». – Кто-то по полученным данным пытается угадать планы, собирает факты как кубик-рубик, знаешь, довольно новая маггловская игрушка. Кто-то составляет планы, кто-то участвует в исполнении: кто-то в нападении, кто-то в защите, кто-то ждет своего часа, варит зелья, достает необходимые предметы, вроде мантий-невидимок. Мам, это война, – девушка оторвалась от разглядывания привычной обстановки кухни, подняла глаза, чтобы встретится с другими, родными и так непохожими не её. - Не капризы зазнавшихся аристократов, а настоящая война. И если она пока не охватила всю страну, это не значит, что можно закрывать глаза. А мы действуем, пытаемся сорвать планы, сбить с толку, помешать, защитить, стараемся не попасть под заклятия, но попасть в цель. 
Об этом легко говорить. Все просто и технично, словно она объясняет первокурснику правила игры в квиддич, или схему игры новичку в команде. Это даже похоже на квиддич, две стороны, друг против друга, только летают они с закрытыми глазами, и не имеют ни малейшего понятия о том, сколько игроков осталось в команде противника, что этот противник собирается делать и сколько лететь до земли, толи метр, толи тридцать. Можно ориентироваться по звукам, собирать информацию по крупицам, складывать единую картинку. Но если бы это был квиддич, пусть даже такой извращенный, все было бы куда проще. Квиддич – игра, а они не играют. То, во что они влезли, не закончится по свистку, и даже если игроков одной команды не останется, это будет продолжаться, просто потому, что другая команда не будет знать, что все, конец. Каждый сам за себя и все враги. Это ужасно. Нужно держаться вместе, они и держались, жались друг к другу, сжимали руки до противного ощущения, когда соприкасаются суставы.
Она говорила о ставших привычными вещах, о вещах с ужасной сутью, говорила и понимала, что изменилась. И эта мысль не прибавляла ни капли счастья.

Забавно, что в их семье Анна выделялась, пожалуй, сильнее всех. МакКинноны были жутко упрямы, порой слишком импульсивны и вспыльчивы. Марлен, отец , дедушка Фредерик и даже спокойный Дориан - они все могли похвастаться этими по-настоящему фамильными чертами. Анна же была больше Уилоу. Марлен считала, что маме очень подходит её фамилия. Мама была среднего роста, стройная и бесстрашная, обладала гибким умом и удивительным образом умела знать все-все-все. Мама была как ивовый прутик, на который давишь, а он не ломается, только гнется, гнется, гнется, а потом, стоит лишь отпустить, принимает прежний вид, возможно, перед этим еще и бьет тебя по глазам.
Так вот, миссис МакКиннон - или мисс Уилоу? – ничего не боялась, так всегда думала Марлен. Мама не боялась подходить к Рейнарду, когда сама Марлен не убегала только из-за опять же семейного упрямства, не боялась вида крови, рваных ран и торчащих из-под кожи костей. Не боялась диких животных, Марли знала, что по Уходу за магическими существами в школьные годы у мамы были одни Превосходно.
Марлен не поняла, что произошло, она не ожидала, она широко распахнутыми глазами следила за тем, как мама поставила чашки и вдруг оказалась рядом с ней. Марлен не понимала, почему мама шепчет что-то неразборчивое, утешает? Кого? Дочь или саму себя? Не понимала, почему стоит на коленях.
Марлен ждала, что её отчитают, обвинят в безрассудстве, попытаются спорит, махнут рукой, когда станет ясно, что это бесполезно. Но чтобы так… она не ожидала, не была готова, не могла подумать, предположить. А потому сидела с удивленным лицом, пока у самой слезы не покатились по щекам. Она не понимала толком, из-за чего плачет. Толи от усталости, толи эмоций внутри слишком много, толи от того, что мамин жест чертовски трогательный.
Ивовые прутики гнутся, но сломать их сложно, что же случилось? Что вдруг стало не так, кроме очередного, очевидно, безрассудного поступка Марлен?
А потом МакКиннон вспомнила, что мама пережила войну, что она потеряла в этой войне брата, и все более или менее встало не свои места.
Марли обнимала маму так крепко, как только могла, обнимала как в детстве, когда не знала, каким образом выразить любовь. Гриффиндорка утыкалась в родное плечо и прятала предательские детские слезы в складках маминого халата.
Это было неправильно, как-то нелепо, и походило на маггловский фильм.
Для Марлен мама была идеалом, нет, она подражала ей и не стремилась быть похожей, слишком разные они были. Но Анна как мать, жена, колдомедик и выпускница Гриффиндора была идеальна. Идеальные не стоят на коленях, они не должны. Ивовые прутики не ломаются. Никто в этом мире не достоин того, чтобы миссис МакКиннон стояла перед ним на коленях. Никто. Это очень походило на юношеский максимализм.
- Мама… Не надо… Мам, все будет хорошо, - все точно будет хорошо, все станет хорошо, все должно стать. Марлен верила, она боролась за это. И пока девушка поднимала маму с колен, усаживала на стул, размазывала остатки косметики по щекам, бралась за кружку чая, в голове её крутились те же три простых слова: Все будет хорошо.
Немного успокоившись, она решила задать свой вопрос:
- От кого письмо? – Марли не глупая, а догадаться, что пергаменты на столе чье-то письмо, легче, чем вспомнить какое-нибудь боевое заклинание, то есть даже вспоминать не надо, они сами всплывают. Так и сейчас, догадываться не пришлось, это было очевидно. – Ты ведь из-за этого не спала.
Свою часть младшая МакКиннон рассказала. Теперь её очередь собирать картинку как паззл, по кусочкам. Письмо первый, и, если повезет, последний.

офф: я прошу прощения, что писала это так долго. и за повторения, которые там есть. и за определенную раздробленность тоже.

Все дозволенное быстро теряет свою привлекательность,  и Марлен, когда услышала мамино разрешение, не стала одергивать тянувшуюся к письму руку только из-за упрямства и желания довести начатое до конца.
Глаза бегали по строчкам, строчки бегали от глаз, из-за невысохших слез казались расплывчатыми, но суть письма девушка уловила, вот только не понимала: зачем? Высказав все, что накопилось, выплакав, МакКиннон сейчас была даже благодарна автору письма, потому что стало легче, тяжесть тайны не давила на плечи, но понимая не было. Мама же места себе находить не будет, а как отреагирует отец, Марли могла только догадываться. Ему тоже следовало рассказать, раз уж мама знает, тайны не живут в этом доме, им здесь не место, не в их семье, такой дружной, преданной друг другу.
Мама говорила: читай; доверяла, девушке виделся в этом тонкий намек, хотя она прекрасно знала, что его там не было и не могло быть. На самом деле все потеряло смысл, рассыпалось как карточный домик, стена, что Марлен возводила вокруг себя полгода, все укрепления, тщательно продуманные ходы к отступлению на случай, если что-нибудь случится, ранения или другие травмы, самое удобное – переночевать у Сириуса или у брата, чтобы раны затянулись до того, как будут обнаружены. Скрывать правду совесть Марлен позволяла, врать, выдумывая оправдания – нет. Если бы она знала, что мама окажется на кухне, она бы так и поступила: отправилась бы в гости, но…
Случайности не случайны. Ей стало легче, но и мама сейчас подвергалась куда большей опасности, еще волнения, переживания из-за поступков Марли, а младшей МакКиннон так хотелось уберечь свою семью от всего происходящего. Глупые надежды. Даже если забыть мгновенье про Орден Феникса, если представить, что Марлен не стала никуда вступать, отказалась бороться, осталась в стороне, что совершенно абсурдно и бесконечно нелепо, семье МакКиннон в стороне не остаться. Чистокровный род отца и бабушка дедушка-магглы по материнской линии, чем не предатели крови, счастье, что не элита, было бы еще хуже.  И даже если забыть об этом, так беспокоящем чистокровную аристократию факте, если забыть обо всем, кроме отвратительного слова «война», слова, к которому Марлен никак не могла привыкнуть, слова, оставляющего во рту странное послевкусие, будто проглотил пригоршню земли вперемешку с пеплом, в стороне никому не остаться. Война – огромное цунами, захлестнет в любом случае, можешь жить в счастливом неведении, а потом умереть в один час, можешь пытаться уберечь себя, своих близких, но не зависимо от предпринимаемых действий, война заденет. Чтобы остаться нетронутым, нужно быть в другой части света,  либо жить отшельником на высокой горе. Кто-то так и поступал, для Марлен же варианты были неприемлемыми, бросить друзей, а самой уехать? Бросить родной дом, бросить Честер, бросить дедушку и Годрикову лощину? Даже в мечтах такого не бывает. И во снах. Невозможно. Абсолютно.
Её судьба быть здесь, её выбор – бороться, защищать близких и незнакомых, беспокоиться; а размазывать сопли по лицу, обижаться на письма друзей – ерунда, на которую не стоит тратить время.
Марлен поднялась и встала рядом с матерью.
- Я боюсь за тебя, - утыкаясь лбом в родное плечо. - Не говори никому про орден, и не упоминай своих родителей лишний раз, будь осторожнее, пожалуйста, - небольшая пауза и закушенная губа. - Кстати, на доме защитные заклинания, я накладывала; наверное, получилось не слишком хорошо, - девушка невольно усмехнулась, какими же неправильными казались слова, не это, совсем не это обсуждают с мамой на пустой кухне. Мальчиков-сорвиголов, забавные привычки Дориана, Рейнарда, платья, смешные случаи у Анны на работе, жизнь бабушек-дедушек,  но никак не защитные заклинания.
Марлен молчала, закрыв глаза и чувствуя человеческое тепло, тепло человека, рядом с которым в детстве всегда уходили все страхи, рядом с которым малышка Марли засыпала мгновенно.  Она и сейчас была готова уснуть, только не оттого, что прошли все страхи, просто усталость накатила с новой силой.
- Мааам, давай спать, - младшей МакКиннон в Аврорат, старшей в Мунго; девушка не уверена, что мама сможет уснуть, но отдых нужен им обеим, хотя бы пару часов. – Спать подразумевает спать, а не сидеть на кухне, ладно? Обещай, что хотя бы попытаешься?
Вдохнув привычный мамин запах, смесь из крема, лекарств, чая и чего-то неуловимого, теплого, улыбнувшись, Марлен нашла в себе силы отделиться от плеча и направиться прочь с кухни.
- А папе я сама расскажу, - оборачиваясь в дверях и наслаждаясь мыслью о мире и уюте, этом дом – их вечная обитель.
Уже в комнате, утыкаясь в подушку, улыбаясь из последних сил, Марлен лежала и чуть не плакала, от счастья, что родилась в этой семье, что родилась у этих людей. Как можно любить так сильно? – последняя мысль, на рассуждения о сентиментальности сил не хватило.